Цыган - Страница 123

123

Что ж, если он и без памяти или во сне, а так волнуется, значит, не вся ушла из него жизнь. И что-то непохоже, чтобы этот могучий кузнец согласился так просто с ней расстаться. Может, еще и оклемается.

Во всяком случае, Михаил не против. В данный момент у него совсем не оставалось свободного времени, чтобы отхаживать этого новоявленного родича. Еще не хватает взять у генерала Стрепетова отпуск без сохранения содержания и превратиться в милосердного брата.

Выключив свет, Михаил едва успел добраться до своей кровати и бесчувственно рухнул на нее. И все это за одну только ночь.

С первого же часа после отъезда Тимофея Ильича на конезавод Клавдия не могла найти себе места. Знала, что никак не успеет он вернуться оттуда раньше чем к вечеру следующего дня, и все-таки уже с самого утра, заступив на свою смену на птичнике, подстерегала каждую машину из-за кручи на спуске из степи в хутор. Так и вздрагивала каждый раз, заслышав из-за кручи рокотанье мотора, и всякий раз, когда на повороте появлялась машина, испытывала разочарование, что это или самосвал, или техпомощь, или же рейсовый шахтинский автобус, а не председательская кофейная «Волга». От жгучей и непонятной обиды ей хотелось плакать.

Катька Аэропорт, которую она, после того как уехала Нюра, взяла себе в помощницы на птичнике, долго наблюдала за ней и не выдержала:

— Шла бы ты лучше домой, стиркой или чем-нибудь другим занялась, смотреть на тебя тошно. Сама курам зерно сыплешь, а у самой слезы сыплются. Убиваешься по своим деточкам, как по мертвым. Никуда они от тебя не денутся, как были твоими, так и остались. Жди, они еще начнут тебе своих цыплят на воспитание подбрасывать, за этим дело не станет. — Катька Аэропорт вырывала из рук Клавдии ведро с зерном. — Ступай, ступай, скоро и я, на тебя глядючи, как летошная телка, зареву.

Но Клавдия, молча борясь с Катькой, не отдавала ей свое ведро, даже из-за ее плеча продолжая наблюдать за дорогой. В конце концов Катька Аэропорт отставала от нее.

— Ну и черт с тобой, квочка несчастная! До каких же пор ты их собиралась под своими крыльями греть?! Скоро уже твои глаза от слез совсем выцветут и никому ты уже не будешь нужна — ни цыганам, ни русским.

И за всю ночь Клавдия не сомкнула глаз. Еще не начинала она топить зимнюю печь, а в доме, особенно по ночам, было невыносимо жарко. Накинув на голые плечи платок, она выходила на крыльцо и долго стояла, не отрывая глаз от Задонья. Там гривы далекого света то и дело взметывались над темной степью, похоже, над той самой дорогой, по которой и она когда-то ездила на конезавод. Ох, и давно же это было. Вечность прошла.

Красные и зеленые звезды скатывались с высокого и холодного неба. Иногда собака за Доном, на скотном базу, подавала голос, иногда в соседском дворе гуси начинали тревожно бормотать, а иногда и конское ржанье доносилось из конюшни. Лошади беспокоились, с трудом отвыкая от летней воли.

Но такого голоса, как у Грома, ни у одной из них не было. Его и в степи было слышно, как самую большую трубу в духовом оркестре.

Утром она, встав раньше, зашла по дороге на птичник в старую кузню. Ее давно уже не замыкали. С дневного света глаза медленно привыкали к полумраку. Даже и теперь еще не выветрился из бездействующей кузницы запах курного угля, горелого железа. Но по-хозяйски обжившие ее воробьи безбоязненно влетали и вылетали в раскрытую фортку, колеблемую дуновением ветра.

Тускло светилось выработанное кузнечными молотками и молотами до зеркальной синевы ложе наковальни. Самый большой из них, торчмя оставленный на земле, прислонился к ней гладко отполированным деревянным плечом.

У Клавдии забилось сердце. Когда-то она строго-настрого заказывала Ване сюда ходить. Вот и заказала.

День тянулся медленно. До обеда одна лишь хлебовозка из Мелиховского сельпо и сползла из-за кручи по крутому спуску в хутор. Не в силах больше справиться с собой, Клавдия вдруг сама сунула в руки Катьки Аэропорт свое ведро с зерном для несушек и почти бегом стала подниматься по дороге наверх, в степь.

— Куда ты? — удивленно крикнула вслед ей Катька.

Но Клавдия не оглянулась.

Тимофея Ильича она дождалась на горе, в степи, уже в сумерки. Завидев его заляпанную грязью «Волгу», вышла из лесополосы прямо на середину дороги. Тимофей Ильич едва успел вильнуть, объезжая ее, и, затормозив, выскочил из машины с воздетыми кулаками.

— Да я тебя сейчас, чертова раззява! — в ярости закричал он, с добавлением соответствующей моменту приправы, и, узнав Клавдию, опустил кулаки.

Он бы не пожалел и ее в этот момент, потому что вина ее перед ним была несомненна, и еще неизвестно, чем бы все это могло кончиться, не окажись он на высоте своего положения за баранкой. Но достаточно было лишь взглянуть на лицо Клавдии, чтобы все понять. Тимофей Ильич не считал себя большим знатоком человеческого, а тем более женского сердца. И когда бы ему успеть было разбираться в этих тонкостях, если даже спать приходилось не больше четырех-пяти часов в сутки, да и то главным образом на семинарах и симпозиумах в районе и в области.

Но ему и не надо было особенно разбираться, чтобы еще вчера, перед поездкой на конезавод, понять, зачем это Клавдии Пухляковой тоже вдруг вздумалось запроситься с ним в эту поездку. Не из любви же, в самом деле, к лошадям, в чем она с таким жаром старалась его уверить. В хуторе не то что в большом городе, у каждого человека вся жизнь на виду, и не требовалось быть особенно сообразительным, чтобы догадаться о том, что давно уже было у всех притчей во языцех. Скажем, о том, с какой бы это стати одинокой и уже не первой молодости женщине так долго раздумывать, когда ей вдруг улыбается счастье выйти замуж чуть ли не за генерала. Несмотря на семинары и симпозиумы, Тимофей Ильич все-таки находил время и для того, чтобы сопоставить кое-какие другие факты. И теперь, едва он взглянул на Клавдию, все они сразу всплыли в его памяти и соединились. Как будто кто включил большую лампочку и все осветилось.

123